На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс
Но предложить резолюцию на банкете нам не пришлось. Я взяла у сестры бархатную ротонду на лисьем меху, с песцовым воротником, подновила большую черную шляпу, знавшую лучшие времена, и мы с Аничковым с вечерним поездом, в купе первого класса, покатили в Гельсингфорс. Опять я путешествовала как дама, а не в третьем классе, как интеллигентная пролетарка. Авантюра меня забавляла. В Гельсингфорсе мы заняли комнаты в лучшей гостинице. Неизвестные нам финны принесли и в мой номер, и в номер Аничкова длинные холщовые мешочки с запретными номерами «Освобождения», напечатанными на тонкой индийской бумаге. Мешочки надо было подвязать под платьем. Все было хорошо придумано, прилажено, и я, согласно наставлениям таинственных финских сообщников, запрятала контрабанду под юбку. Когда я надела ротонду, ничего не было заметно. Но в Аничкове было много мальчишеского задора. Он вдруг закинулся и заявил, что просто положит мешки в карманы шинели. Совершенно ни к чему заниматься глупым прятанием. Я пробовала его уговорить, но мой ученый специалист по славянскому фольклору был малый упрямый и воображал себя конспиратором. Вечером мы сели в обратный поезд, утром приехали в Белоостров, где проходила граница между Княжеством Финляндским и Российской империей. Поезд остановился для проверки паспортов и таможенного осмотра. Я с изумлением увидала, что Аничков оставил нашу контрабанду в карманах шинели, которую повесил на крючок у входа в купе. Я пробовала его уговорить накинуть шинель на себя. Он лихо ответил:
– Ах, хоть бы что! Проскочим!
Но мы не проскочили. Во время пограничного обхода поезда жандармы вошли в купе, просмотрели наши паспорта, попросили открыть чемоданчики, козырнули, собираясь уходить, но один из них на всякий случай провел рукой по шинели, нащупал толстенькие пачки, вытащил их из кармана, увидал заграничный журнал и вежливо, но твердо предложил нам обоим последовать за ним. Мы последовали. На платформе около нас появилось еще несколько жандармов. Получалось уже некоторое торжественное шествие. Аничков, с виноватым видом, взволнованно сказал мне:
– Pardonnez-moi, je vous ai perdue![4]
Жандарм его строго остановил:
– Прошу на иностранных языках не изъясняться.
На платформе стояли пассажиры. Они смотрели на нас с несомненным сочувствием. Среди них был кто-то, откомандированный Союзом освобождения, чтобы удостовериться, провезли мы груз или попались? В тот же день в Петербурге члены Союза освобождения узнали, что мы просыпались. Слова Аничкова переиначили, и по городу рассказывали, что он крикнул:
– Pardonnez-moi, nous serons pendus![5]
Меня этой фразой потом дразнили, уверяли, что мы так зазнались, что вообразили себя важными преступниками, которым не избежать виселицы. На самом деле я никакой преступницей себя не чувствовала. Страха во мне, конечно, не было. Самодержавного правительства и его охранки мы не боялись. Страх, 15 лет спустя, принесла с собой социалистическая власть. Но мне было и смешно и досадно, что мы так глупо, так по-ребячески сами влезли в лапы жандармов. Когда горничная в Белоострове меня обыскивала и вытаскивала из-под моих юбок жирненькие, похожие на сосиски мешочки с преступной литературой, мне было неловко, точно меня накрыли на детской шалости. Обыск продолжался довольно долго. Я видела, как уходил в Петербург наш поезд. Захотелось домой. Теперь утро. Дети собираются в школу, а я заперта здесь с этими дурацкими мешочками. На этот раз тюрьма может быть длительной. Эту мысль я от себя отгоняла. Старалась о детях не беспокоиться, знала, что о них позаботятся мои родные, мои друзья. Неприятно, что мы не исполнили поручения, но отказаться от него мы не имели права. Нас к этому обязывали все наши разговоры, все наши «долой», все наши мечты.
После обыска меня опять посадили в купе первого класса. Но теперь меня сопровождал не приват-доцент Петербургского университета, а два жандарма. Аничкова я увидала только полгода спустя на заседании Петербургской судебной палаты, когда мы с ним сидели рядом на скамье подсудимых. Наш поезд шел медленно. Только к вечеру добрались мы до Петербурга. Было хмуро. Темный ноябрьский вечер не веселил. К счастью, сестрина шуба грела. На Финляндском вокзале меня провели в царские комнаты и заперли там до утра. Не знаю, зачем понадобилось контрабандистку, хотя бы и политическую, держать в таком почетном помещении. Я легла на диван и проспала как убитая до утра. Утром меня опять повезли в карете с жандармами. Я ждала, что приеду на Шпалерную, в знакомую мне Предварилку, где за 20 лет перед тем я бывала на свиданиях с братом. Но карета свернула с Литейного моста направо. Мы приехали на Мойку, к дому, где умер Пушкин. Там помещались Охранное отделение или какая-то его часть. Меня мельком опять допросили, потом провели в комнату с хорошей мягкой мебелью. Пришел молодой, франтоватый жандармский офицер, щелкнул шпорами:
– Вы арестованы еще вчера. Надеюсь, что вас прилично кормили?
– Да, да. Благодарю вас…
Я чуть не сказала ему: все было очень мило. Но вовремя удержалась.
– Я уже послал к Донону. Это тут, рядом. Сейчас принесут завтрак.
Опять щелкнул шпорами и ушел. Завтрак, а вечером и обед действительно были от Донона. Этот первоклассный ресторан помещался в соседнем доме. Все было, как всегда у него, очень вкусно. Я узнавала знакомые блюда, которыми я прежде угощалась в этом уютном ресторане с мужем и его товарищами инженерами. Ну а теперь меня угощает любезный жандармский ротмистр. Пока меня содержали не в очень суровой обстановке. Но я начинала уставать от закрытых дверей, от сознания, что я попалась, да еще так глупо.
В Предварилку меня отвезли только на третий день ареста, вечером, часов около восьми. Странно было входить пленницей в тюрьму, где я девочкой навещала пленного брата. Теперь звяканье ключей, лязг запирающихся и открывающихся дверей и железных решеток звучали с угрюмой насмешливостью. Щелк… Щелк… Щелк… С каждым поворотом замка кто-то издевался надо мной – что? допрыгалась? Теперь посиди-ка смирно!
Тюремщик передал меня надзирательнице. Она провела меня в одиночную камеру. Я несколько раз на свидании с братом бывала в камере, не в той, где он жил, в пустой. Мне запомнилось нехитрое убранство арестантской кельи. К стене привинчена узкая, железная кровать с соломенным матрацем, прикрытым серым одеялом. Железный столик и сиденье рядом с ним, тоже железное, привинчены к стене. Умывальник и уборная с текучей водой. Труба от отопления. Электрическое освещение, довольно тусклое. Маленькое окно под потолком, скупо пропускающее свет. Вот и все. Да еще особый тюремный запах, неотъемлемая подробность всякой тюрьмы. В Предварилке на грязь нельзя было жаловаться. Ее старались держать чисто. Но память о прежних арестантах, казарменная липкость наслоились на всем: на выкрашенных в тоскливую серую краску стенах, на дверях с маленьким глазком, через который надзирательницы следили, что делает арестантка. Было в двери еще окошко побольше для раздачи кипятка. Для большой раздачи еды открывали дверь. Две уголовных вносили жестяные ушаты с неаппетитным супом и с кашей, сравнительно съедобной. Помимо этой даровой, казенной еды, мы могли заказывать обед в тюремном ресторане, довольно скверном, но дешевом. Мы были подследственные, и режим был не строгий. Три раза в неделю нам разрешалось получать еду из дому. Была и тюремная лавка, где можно было каждый день покупать молоко, чай, булки, масло, шоколад. Из дому разрешалось получить одеяло,
