В некотором царстве - Ольга Ивановна Маркова
— Ой, я только немножечко уснула, я выстираю…
Необычно было слышать смех матери, воркующий и теплый. Девочка тоже стала смеяться, а когда ей дали вдоволь хлеба, она поняла, ее сегодня можно попроситься на улицу.
Вечерело. Небо было пустое и обо как снег. А снегу, свежего и пышного, целая пропасть.
Еленка направилась на берег посмотреть, намело ли под камнем хорошие сугробы и затянуло ли льдом прорубь. Ледок на проруби был тонкий, зеленый и гладкий, и снег еще не запорошил его. Еленка поставила на лед вначале одну ногу — лед не шелохнулся, потом другую. Девочке нравился страх, что можно провалиться в зеленую глубину, и она побежала по страшному темному, как сама вода, льду и закричала:
— Ой-ой, утону!
Под камнем, в сугробах, кем-то из ребятишек была выстроена избушка с трубой и со льдинкой вместо окна. Еленка вошла в нее, села там на снеговую скамью, отполированную водой.
Для ребят зима не прошла даром, это было видно. Еленка же всю зиму стирала чужое белье, а белье все не убывало. Она вышла из избушки, постояла перед ней и снова вошла робко, как к богатым.
— Здравствуйте, — поклонилась она. — Я к вам с отказом, стирайте свои постирушки сами!
Но эти слова и тон были слишком мирны и не могли выразить всей ненависти и протеста, накопившихся в маленьком сердце. Еленка погрозила кулачком и крикнула возмущенно:
— На вас не перестирать!
Было уже темно, когда она подбежала к своему дому.
В простенке между окон на улице стояла Талька, в бархатной шубе, в валенках и пуховой шали, и заглядывала в избу…
Увидев сестренку, Талька отскочила от окна прочь, но снова подошла, и они вместе стали смотреть.
Изба была чисто прибрана, чужое белье и корыта были вынесены в сени, на столе горела лампа.
Это было как в сказке: мать сидела совсем без дела, устало опустив на колени руки, а отец лежал на лавке, положив голову на полушубок, и оба они пели.
Сквозь одинарные рамы было слышно, как тонко и нежно начинала мать песню:
А соловья голос не знал я,
Вдруг грустно стало что-то мне…
На очаге сидел Андрей с изумленными круглыми глазами. С улицы казалось, что он не дышит.
Вздохнув невольною душою,
Я к быстрой речке подошел…
Песня вечно вмешивалась в жизнь людей, напоминала, что страданиям нет конца, и манила, и обещала лучшее.
Талька тихонько смеялась. Еленка почему-то подумала, что Талька притворяется, будто ей весело.
— Пойдем в избу, и песню с ними споешь, — шепнула она.
Талька не отвечала и: все смотрела в стекло, а когда Еленка повторила, она торопливо зашептала:
— Хватятся меня дома-то, не сказалась я.
— Давно не пели, голос отвык, — громко вздохнула в избе мать. Отец не ответил ей и продолжал песню. Грудной низкий голос его свободно лился на улицу, трепетал, а сестры, прижавшись друг к другу, притаившись за стеклом, жадно ловили новые слова и звуки песни.
Луна свой лик изображала
В холодной зеркальной воде.
Талька прошептала, прижимая к себе Еленку:
— Ты не говори им, что я здесь была. Ни к чему им меня видеть: они от меня счастья ждут, а я сама его не нашла, не знаю, какое оно. Помочь ничем не могу: как за ворогом, за мной смотрят.
И улыбнулась виновато, как мать, когда Еленка просила у нее есть.
— Узнала я, что завод закрыли, тятя без работы, думала, пьяный, драться будет, вот и прибежала…
— А он совсем и не пирует. Как тебя пропил, так с тех пор и трезвый.
Талька, склонившись, стала целовать Еленку.
— Галчонок ты мой!
Поцелуи падали Еленке на нос, на глаза. Падали часто, как слезы. Еленка стояла, опустив длинные рукава материной кофты, ошеломленная, напуганная.
Наконец Талька пошла прочь, а вслед ей из избушки несся уверенный голос отца:
Речные волны серебристы,
И соловей пел вдалеке.
…Отец ошибся: рабочие не добились открытия завода. Деньги от продажи телеги быстро иссякли, и отец затосковал вновь. Все чаще и чаще он вспоминал Илью, жалел, что того нет дома, связывал с ним какие-то надежды на лучшую жизнь.
— Придет Илья, у-у, он-то добьется. Он их тряхнет, хозяев! Угнали умных людей воевать, а здесь нам и объяснить некому…
Однажды Дерябин объявил жене:
— Ну, мать, уезжаю с товарищами в Мотовилиху. Там сейчас завод расширяется, рук много требуется.
Отец взял с собой в Мотовилиху и Андрейку. Еленка долго и неутешно плакала от обиды, почему отец не ее взял с собой, но мать, поглядев еще раз на снежную дорогу, по которой бодро удалялись муж и сын, упрекнула:
— А ты ушла бы с ним? Так меня одну-одинехоньку и бросила бы здесь?
Еленка перестала плакать, нахмурилась и спросила:
— Сегодня стирать будем или нет?
Вечером к ним прибежала Марина. Лицо ее распухло от побоев, рукав шубки разорван.
Мать бросилась раздевать сноху, но модная шуба узка, и стащить рукав было невозможно.
Лицо Марины искривилось.
— Горшок с полки упал, — попробовала она пошутить, приоткрывая рот. Левая половина губ была вздута, и рот кривился, словно в безудержном смехе.
— Кто тебя? — закричала мать, как глухой.
Марина замотала головой и закудахтала. Трудно понять — смеется она или плачет.
— Счастье не батрак, видно, за вихор не притянешь. Живи-ка дома, лучше сохранишься… Илька придет, что мы ему скажем о тебе?.. А дома в нужде, да с честью. Бросай свою скворешню и переходи к нам. Отец совсем человеком стал. Вот хоть сегодня же переезжай. Я подмогу.
Марина, всхлипывая и болтая головой, как пьяная, пошла к двери. У порога постояла, улыбнулась чему-то вспухшими губами, махнула рукой и вышла.
Мать, накинув полушубок, заковыляла за ней, шепнув Еленке:
— Посиди одна. Провожу я ее, чтобы не утопилась.
Еленка прильнула к окну.
На пруду снег был сухой и чистый. За Кужимовкой краснела полоса неба, а над кабаком поднималась синяя луна.
Прорубь из окна не видно, но Еленка знала, что на елках, огораживающих ее, лежит снег, оттягивая ветки.
Проходя, Марина стряхнет с одной ветки снег, и ветка, освобожденная от тяжести, долго и легко будет качаться. Может, кто-нибудь недавно полоскал белье, одна половина проруби разбита, а другая затянута
