Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев
Иногда «это» было на улице, иногда в парке, иногда в чистом поле возле какой-нибудь пригородной платформы Марк. Прямо на сырой земле люди ставили раскладные столики и стульчики, накрывались целлофаном или брезентом, надевали на себя одежду в несколько слоев, валенки или резиновые сапоги и стояли в любую погоду. Иногда на этих столиках, иногда прямо на земле (расстелив газетку или целлофан) они раскладывали то, что принесли из дома, ну или с какого-нибудь «склада» (на самом деле, тоже из дома). На Горбушке продавали в основном старый винил, пиратские компакт-диски, но не только – были там и книги, и майки, и джентльменский набор «металлиста» – косухи, шипы, кожаные сумки, все кустарного производства. Платформа Марк, например, радовала старьем. Я видел одну такую ярмарку в Нижнем Новгороде и даже купил там себе войлочный шлем сталевара (от него очень чесалась голова) и темные узкие очки. Главное, от чего рвалось сердце на всех этих барахолках, независимо от их профиля и объема, – там продавались уже никому не нужные вещи, которые люди приносили прямо из дома, вынимали из шкафов и снимали с антресолей. Мелочи той жизни, которая вдруг взяла и остановилась. Умерла.
И теперь вещи умирали вместе с ней, лежа на этой земле: марки и значки, будильники и никому не нужные книжки, разрозненные чайные сервизы, пружины и гвозди, семейные фотографии в альбомах и «дагестанская чеканка», резьба по дереву (всякие отлакированные корешки и корни, сучья и пни), выжигание по дереву, выпиливание лобзиком, подставки под кастрюли, стамески и напильники, потемневшие картины в рамах и стиранные оренбургские пуховые платки. Вещи, которые вслед за людьми будто бы вышли на демонстрацию протеста, покинули свои места обитания, норы и ниши, они перестали быть чьими-то, превратились в массовидный товар, утратили то, что значили раньше.
Измайлово меня поразило именно этим.
Послабления, начавшиеся при Горбачеве, привели к тому, что художники, которым хотелось найти покупателей (а таких было много), стали торговать своими картинками в Измайлове. Постепенно к ним присоединились керамисты, прикладники, мастера народного жанра, наконец коллекционеры и просто обычные люди, такие как Тимошин.
Вдоль парка тянулись бесконечные аллеи. Например, на одной аллее продавали военные пуговицы (мне зачем-то для кого-то они были нужны), нашивки, орденские планки, звездочки с погон, сами погоны, ну и так далее. Аллея была бесконечной, за поворотом она уходила куда-то в горизонт и терялась из виду. Невозможно было поверить, что с такого количества военных мундиров срезали всю эту золотистую металлическую накипь.
Я осторожно повертел в руках огромную пуговицу – наверное, с генеральского мундира.
– А вы не помните, у Брежнева был китель именно с такими пуговицами? – тупо спросил я продавца, угрюмого мужчину лет шестидесяти, в шапке-ушанке.
– Брежнев? Да что вы… – презрительно улыбнулся продавец. – Это ж был индивидуальный заказ. Я же сам шил для Брежнева. Работал в ателье ЦК КПСС.
Старик посмотрел на меня выжидающе. Верю ли?
– Можно посмотреть? – спросил я его.
Продавец опять улыбнулся:
– Да это ж Китай, наверное. Подделка. Настоящая… вот.
Он порылся в куче генеральских пуговиц и вытащил точно такую же, только чуть темнее.
– А Брежнев… ну что Брежнев… – Продавцу хотелось поговорить. – Он любил шерстяную ткань. Тонкую, практически кашемир. Очень дорогую. Оттенок темно-синий. Со вкусом был товарищ. Только вот одна была особенность – нужно было чуть сдвинуть лацкан, чтобы вся орденская колодка на груди помещалась. Диспропорция. А так фигура-то у него была хорошая, грудь колесом. Рост нормальный. Все при нем.
– Спасибо большое, очень интересно! – соврал я.
– Пуговицу-то брать будете?
– Нет, – ответил я и кивнул на прощание.
Я прошел еще несколько аллей. Здесь было все. Старые наручные часы – когда-то они показывали время жизни и смерти.
Были настольные лампы ручной работы необычайной красоты, с какими-то цветными вставками из кожи и шелка.
Были матрешки…
Суровая тетка продавала чай и пирожки. По идее, она могла помнить Тимошина.
Дальше идти уже не хотелось, я повернулся и пошел назад искать выход.
* * *
Фотограф Стомахин сказал мне, что Тимошин продавал свои витражи в Битцевском парке. Дело в том, что сам Стомахин там жил, на Сумском проезде, и Тимошин приезжал к нему вместе с витражами, порой оставался переночевать. А витражи оставлял у Стомахина, чтобы не таскать туда-сюда. До парка они добирались просто пешком.
Думаю, что витражи были точно такие же, один из них он вставил у нас на Аргуновской.
Ангел, труба, сине-желтое стекло. Может быть, были у него и другие варианты: девочка, птица, красно-синее стекло.
(Сережа Тимофеев рассказал мне позднее: «Я в то время жил на 4-й Тверской-Ямской улице, в коммуналке, у моей тогдашней жены. Наши разговоры с Тимошиным часто крутились вокруг этой темы: как заработать денег? Мы были нищие журналисты, нам платили две копейки за строчку. И вот он пришел с этой идеей: давай делать витражи! Я загорелся. Рядом с моей коммуналкой была стекольная мастерская. Мы заказывали стекла, потом рисовали рисунок обычным фломастером, потом покрывали эпоксидной смолой и алюминиевой крошкой, потом лаком. Ездили продавать витражи в Измайлово, стояли там, мерзли часами, но бизнес как-то не пошел. А потом Тимошин пришел с этим новым рисунком – ангел с трубой. “Вот! – сказал он. – Давай будем ангелов рисовать”».)
Тимошин стоял в куртке и резиновых сапогах на фоне желтой листвы на аллее, витражи были прислонены к специальной выструганной им деревянной конструкции, он пил чай из термоса и улыбался своими прозрачными голубыми глазами, глядя на проходящих девушек.
Все это я вижу очень ярко – хотя картинка эта мной сочинена от первой до последней детали.
…А потом Стомахин порылся в архиве и нашел реальную фотографию с витражом и Тимошиным. Из Битцы. Тимошин сидит на лавочке в сапогах-дутиках, в пальто, в ушанке (я его в ней видел, конечно) и как-то растерянно улыбается.
Рядом стоит витраж. Рисунок на фотографии не разглядеть. Похоже на цветы.
Кругом снег.
Думаю, что Игорь переместился в Битцу из Измайлова не случайно. Я почти уверен, что там, в Измайловском парке, он рано или поздно должен был вступить в конфликт с окружающей средой – дух торгашества и коммерции его наверняка возмущал, боюсь даже, что в конце концов он был просто вынужден сбежать оттуда. Борьба за справедливость настигла его и там.
…Проверить мои предположения трудно. Ведь логика
