Актёрские тетради Иннокентия Смоктуновского - Ольга Владимировна Егошина

Как обозначил Смоктуновский стиль игры:

«Я играю не ноты, но философию».

Иначе говоря, не слова автора, но все то огромное, человеческое, общее, что за словами.

В последней сцене «ПЛОЩАДЬ ПЕРЕД АРХАНГЕЛЬСКИМ СОБОРОМ» царь стоит на коленях перед собором и взывает к отцу («Ты царствовать умел! Наставь меня!»):

«Последний привет отцу доброму. Клятва на остатке веры».

Федор с момента появления уже не похож на себя. «Все вовнутрь из-за того, что посадил Шуйских», – помечает артист. Когда к нему кидается дочь Шуйского, то артист помечает:

«Посмотреть на нее оттуда».

Шев отошел, он чувствует себя виноватым и ждет дурных известий. Он кидается к вестнику, рассказывающему о смерти Шуйского в петле. «Услышав, что князь Иван Петрович Шуйский „петлей удавился“, и сразу поняв, что не удавился, а удавлен, и убийца вот он, князь Туренин, пришедший с известием, тут, забыв и себя, и свою веру в добро, и свою „светлую должность“, закричит: „Палачей! Поставить плаху здесь, перед крыльцом!“». У него еще есть силы требовать расследования, обвинять и гневаться. Рассказ о падении царевича на нож точно перерезает нить жизни. Силы оставляют царя. Кровавая волна сбивает с ног: беспомощность, гнев и неизбывное чувство вины:

«Не верю. Перевешаю всех вас.

Вправду? Хочешь послать ты в Углич Шуйского. Расторможенность».

Уверенность и мудрость государственного деятеля оставляют Федора:

«Вина-вина, моя вина».

Снова, помечает Смоктуновский: «Взял все на себя». Только ноша оказалась неподъемной. Подкашиваются ноги. Плохо видят глаза. Мутится разум. Вместо светлого правителя – жалкий калека («Да я последний в роде – последний я»):

«Нет более князей варяжского царствующего рода.

Подумайте люди – кто вам нужен!!!

Совести – России – Любви».

«Мы видим, как отказывают, подгибаются ноги Федора. Мучительно пытается царь сделать хоть несколько шагов. Ноги больше не ходят, не стоят даже. И беспомощно сидя на земле, он старательно накрывает их подолом рубахи, натягивает его, прячет с глаз долой это ставшее беспомощным тело» [75].

«Я путаюсь, я правду от неправды не в силах отличить» (артист выписывает на полях: «Я путаюсь»). И возле вопроса к Ирине: «Что ж делать мне, Арина?» – помечает: «Крупнее вопрос». Не совет о непосредственном поступке, но вопрос, что делать со своей жизнью? Как жить дальше? Мутится разум, отказывает «видение» людей, больше нет сил нести ответственность, впереди беспросветный мрак.

И последняя запись: «Катастрофа идеи – крах». В последнем покаянном монологе уже отходит от земли («Моею, моей виной случилось все. А я хотел добра, Арина! Я хотел всех согласить, все сгладить – Боже, Боже! За что меня поставил ты царем!»). По мысли драматурга, Федор отстранялся от царских дел, по Смоктуновскому – уходил от жизни. В нелепой позе у ног Ирины затихал царь Федор. Хор пел молитву о Страшном суде, написанную Свиридовым по мелодиям старинных крюковых распевов: «Горе тебе, убогая душа…»

И в конце тетрадки как итог работы по разным линиям роли:

«Отношение к Богу,

Мите,

Шуйскому,

Ирине,

Годунову,

Женщине,

Детям,

Добру,

Правде,

Народу,

Времени.

К доброму Малому театру: крючочек-петелька».

Смоктуновский так до конца и не принял романтическую приподнятость, патетику, оперный размах «Царя Федора Иоанновича» в Малом театре. Незадолго до генерального прогона он обратился к труппе с предложением спектакль снять как несоответствующий художественным требованиям Малого театра. Он был недоволен собой, своим Федором, но имел претензии и к спектаклю в целом. «Я высказал все, что думаю об этой затее, о себе, о режиссуре, о товарищах в трагическом этом походе. Наступила тишина. Товарищи молчали, и это не было согласием, увы» [76]. Равенских со снятием согласился, но предложил отыграть генеральную, чтобы спектакль мог посмотреть художественный совет: «Тогда уж совершенно будет очевидно, что не получилось. Без прогона нечем будет мотивировать» [77]. Генеральные прошли успешно, спектакль был горячо принят публикой, особенно выделяли исполнение Смоктуновского.

Сам артист так и не почувствовал себя удовлетворенным своим исполнением. В интервью, данном после премьеры, Смоктуновский говорил о том, что спектакль Малого театра слишком помпезен, ему видится постановка более камерная. Через год повторил: «Вот уже около восьмидесяти раз выходил я на сцену Малого театра в образе царя Федора Иоанновича. И все-таки нет на душе покоя, столь необходимого для этой непростой работы» [78]. Проиграв Федора меньше двух лет, Смоктуновский покинет Малый театр, войдя в труппу Художественного театра. Спектакль останется в репертуаре, а роль Федора в течение четверти века будет успешно играть Юрий Соломин.

При поступлении во МХАТ Смоктуновский обговорит одним из условий постановку «Царя Федора Иоанновича», где он должен был быть режиссером, который при помощи Владлена Давыдова восстановит мхатовский спектакль 1898 года по режиссерским партитурам Станиславского и воспоминаниям участников спектакля. Замысел не удался, остановился еще в репетиционном периоде, но само намерение достаточно красноречиво.

Мхатовский период

Я готов идти за тобой. Туда, куда ты зовешь. Только как бы начать с «бесстыдного», а не с готового, не с его лживых сгустков [79].

И. Смоктуновский на репетиции «Иванова»

В архиве Смоктуновского хранится письмо-поздравление с 60‐летним юбилеем, в котором бывшая коллега по Сталинградскому театру вспоминает старые добрые времена: «Как мы мечтали тогда, что ты будешь играть на прославленной мхатовской сцене, а я буду смотреть на тебя из зрительного зала» [80].

В одном из интервью Ефремов дал объяснение приглашению актеров со стороны: «Через какое-то время после моего прихода в Художественный театр явно обнаружилось, что в его многочисленной труппе, во всей этой богатой клавиатуре нет нот „интеллигентного“ звучания. Вот отсюда появление в театре и Андрея Попова, и Иннокентия Смоктуновского» [81]. В другом месте он отметил: «Смоктуновский пришел в театр, который издавна был одушевлен идеей актерского ансамбля, с которой надо было считаться. Идея ансамбля, как он задуман Станиславским и Немировичем-Данченко, совсем не отрицает крупной актерской индивидуальности. Напротив, именно ансамбль такую крупную индивидуальность предполагает, не может без нее осуществить себя. Подлинный актерский ансамбль не может состоять из нулей или серых, выцветших артистов, давным-давно потерявших ощущение живой жизни. Театр, который создавал Станиславский и который мы стремимся возродить, состоял из уникальных художников. В старом МХАТе любили повторять, что актеров надо не брать на службу, а коллекционировать…» [82].

Ефремов со Смоктуновским познакомился на съемках фильма Эльдара Рязанова «Берегись автомобиля», где, не подозревая об этом, два главных актера сыграли набросок своих отношений на всю будущую жизнь. И счастливое партнерство на сцене, и сложную вязь жизненных отношений, и соотношение бытовых ролей: раздражающего