Тропой забытых душ - Лиза Уингейт
– Ты хорошо себя вел сегодня?
– Они все вели себя хорошо, – отвечает Амос, откинувшись на спинку лежака, который сделал для него Гейбл, потому что сидеть прямо ему пока еще больно. – Собирали дрова и проверяли садки для рыбы, а Несса поймала небольшую черепаху. У нас будет жаркое, Олли. Разве не здорово? – Опираясь на локоть, он наклоняется к костру и перемешивает содержимое котелка деревянной ложкой, которую Дьюи вырезал из длинной палки.
– Здорово, – соглашаюсь я.
– Я поймала ее прямо в воде, Олли, – с гордой улыбкой произносит Несса. – Она пыталась меня укусить.
– Ты очень храбрая, Несси. Мне не терпится отведать жаркого из черепахи. Лучше не бывает.
По правде говоря, на вид в жарком снова по большей части вода, но от жалоб только больше захочется есть, поэтому я не жалуюсь. Мне в любом случае легче, чем остальным: меня кормят днем на работе.
– Малыши, а вы позаботились о Скиди? – спрашиваю я, не увидев пони в загончике из сучьев, который мы пристроили к камням. – Вы отвели его к ручью, чтобы он мог поесть травки и листьев?
– Гейбл забрал его вместе с мулом, – отвечает Амос.
Малыши затихают, потому что уход за Скиди – это их работа.
– Ты отпустил этого старика с моей лошадью?!
Усталость мгновенно сменяется бешенством и… испугом. Гейбл – добрый человек, но совсем выжил из ума. В какие‑то дни он помогает нам: соорудил очаг, садки для рыбы и лежанки. В другие – уходит, бормоча себе под нос что‑то о вражеских солдатах, боевых походах и шпионах.
– А если он не вернется?
– Тула сказала, все будет в порядке. – Амос подбрасывает дрова в костер.
– Это не Туле решать.
– Она старшая над всеми нами, разве нет?
– Скиди – моя лошадь.
– Все принадлежит племени, разве нет? – Он хмуро смотрит на меня, вороша угли. – Разве не так мы решили на совете? Начертили круг своего племени. Круг на земле, в который вошли все мы.
– На лошадей это не распространяется!
Потерять пегого пони для меня было все равно что потерять частичку папы.
– Все без исключения, так было сказано.
Я швыряю свою ношу на землю, разворачиваюсь, бегу к ручью, к Дозорному дереву, и карабкаюсь наверх. С высоты его кроны пытаюсь высмотреть старого Гейбла, мула и свою лошадь, но без толку.
Вид на Долину сладких вод размывают слезы. Солнце склоняется к верхушкам деревьев, обжигая небо, и наконец погружает землю в темно-синие и фиолетовые тона, прекрасные, как оборки на шелковых вечерних платьях семейства Локриджей, когда миссис Локридж привозила дочерей из города на званый ужин на лужайке перед большим домом. Мужчины и женщины кружились в танце под «Голубой Дунай» и «Ивовый вальс», которые играли скрипачи и пианист, расположившиеся прямо на крыльце. К концу вечера эти новые платья прямиком из Парижа приходили в полную негодность от росы, сырости и пота, и миссис Локридж с дочерями просто бросали их на пол возле спальни. После трех дней веселья всю кучу тряпья запихивали в чемодан и увозили куда‑то в частном вагоне Локриджа, чтобы никто не мог перешить платья и показаться в них на приеме в следующем году.
Мне всегда хотелось, чтобы мистер Локридж подарил одно из тех лишних вечерних платьев, чтобы я могла поиграть в нем в принцессу. Он любил дарить мне вещи, которые больше не нравились его дочерям: одежду, обувь, пальто, шляпки и всякие мелочи. У меня даже были две игрушечные чайные чашки и крошечный фарфоровый чайник с отломанной ручкой, но, как ни жаль, ни одно из шелковых вечерних платьев мне так и не досталось.
Стоя на Дозорном дереве, я хочу вернуть своего пони сильнее, чем когда‑то шелковое платье. Но солнце садится, холмы чернеют, и вокруг, словно падающие звезды, зажигаются огоньки светлячков. Скиди по-прежнему не видно.
В долине Тула и малыши громко зовут меня. Несса рыдает: «Прости, Олли! Вернись, Олли!»
Свет от ночного костра поднимается по склону утеса, нависающего над нашим убежищем, напоминая лицо человека в свете луны. Я смотрю на тени, пляшущие так, словно на этом лице шевелится рот. И надеюсь, он зовет Скиди домой.
Даже Дьюи наконец присоединяется к поискам и кричит: «Жаркое из опоссума и черепахи! Жаркое из опоссума и черепахи! Пахнет просто здорово! Олли, Олли, Олли, где ты-ы-ы?!»
Я затыкаю уши, потому что не хочу спускаться. Здесь им меня не найти. Это дерево стало моей личной тайной после того, как меня не выбрали председателем Лесного приюта и мне понадобилось место, чтобы перебеситься. Из его ветвей я почти могу разглядеть наш старый дом. Он прямо там, под теми же звездами.
– Дождись меня, – шепчу я, чтобы Дозорное дерево передало весточку через другие деревья, пока она не дойдет до старого развесистого дуба в родной долине. – Я уже иду.
Я устраиваюсь в развилке, где одна ветка цепляется за другую, образуя фигуру, похожую на четверку, и жду, пока не взойдет луна. Она снова пошла на убыль, а это значит, что мы сбежали из дома Теско Пила примерно месяц тому назад. Интересно, мама хоть иногда вспоминает о нас? Или ее заботят только порошки и самогонный виски? Скучает она по мне или радуется, что я больше ее не донимаю? Наверное, алкоголь и опиум иссушают любовь, как тело, оставляя его хрупким, худым и бледным; скоро оно обратится в прах, который ветер развеет без следа. Возможно, ничего больше не осталось. Даже Скиди.
Снова и снова я поднимаю голову и ищу отблеск лунного света на белой шкуре Скиди или мула, пытаясь уловить песню старика Гейбла. Нет, ничего.
Наконец я закрываю глаза и вижу своего пегого пони, привольно бегущего без упряжи по глухой тропе к нашему дому. Спрыгиваю с дерева ему на спину, и мы скачем в небо…
Я просыпаюсь от крика и вздрагиваю так сильно, что едва не падаю с ветки. Мозг спешно стряхивает остатки сна, и я вспоминаю, где нахожусь. Где‑то внизу воет пума, и ее голос напоминает скорбный женский плач. Ей отвечает другая, и у меня волосы встают дыбом. Я слушаю, как звери переговариваются, постепенно подходя друг к другу все ближе, чтобы спариться.
Спускаюсь с дерева с такой скоростью, что едва не падаю, потом карабкаюсь и скольжу по склону, а ветки цепляют мою одежду, лицо, руки и ноги. Я надеюсь только, что не наступлю на змею. Даже не перевожу дыхания, пока не пересекаю ручей возле нашего убежища.
Пумы
