Игра саламандры - Давиде Лонго
– Соня Спирлари никуда меня не вынесет, – говорит Оливо. – По крайней мере, пока мы с ней не договоримся.
– Договоритесь?
– Они прекращают дело против меня, а я передаю им саламандр.
– Полчаса назад она тебе это и предлагала, материализовавшийся головастик!
– Полчаса назад – это полчаса назад. Теперь она решит, что я хорошо все обдумал и испугался тюрьмы…
– А меня ты на самом деле пугаешь!
– Она сядет рядышком на кровать и доверительным тоном, словно делая мне одолжение, предложит заключить соглашение.
– И ты скажешь: «Отлично, где ставим подписи»?
Оливо молчит.
– Не говори мне, что думаешь о том, о чем думаешь, – произносит Аза.
– Я совсем ни о чем не думаю.
– Напоминаю, что я твоя половина, сиамский близнец – головастик, значит, прекрасно знаю, о чем думаешь.
– Вот как? И о чем же я думаю?
– Хочешь притвориться, будто согласен на условия полиции, а потом попытаешься сбежать. Самое интересное, что ты пока понятия не имеешь, как сбежать, но я-то хорошо представляю, чем все это закончится: у тебя ничего не получится, еще больше выведешь из себя комиссаршу и и-за своей глупости попадешь в еще более крупные неприятности, так что теперешнее твое положение покажется раем.
– Мой план сработает.
– Сказал Гитлер, нападая на Россию. Если позволишь мое мнение, то, скорее, Манон войдет сюда с ключами от этой двер…
Кто-то снаружи открывает замок. Оливо вскакивает. Не верит, что это и правда может быть Манон, но если была бы…
На самом деле это Соня Спирлари. Одна, в руках папка, волосы собраны. Входит с интригующим видом, настроена дружелюбно – даже слишком.
«Приехали», – думает Оливо.
Она берет стоящий у стены стул и пододвигает его к нарам. Никакой куртки, никакой кобуры с пистолетом, – зато добавилась проблема потных разводов под мышками, которая кажется не так уж легко разрешимой, не знаю, понятно ли объясняю.
– Могу говорить с тобой откровенно, Оливо? – спрашивает Соня Спирлари.
– Угу.
– Мне не нравится все это. Я имею в виду видеть тебя запертого здесь, думать, что ты сломал свое будущее по собственной дурости. В целом, по сути, у нас сложились хорошие взаимоотношения. Не скажу, что я привязалась к тебе, сам знаешь: материнский инстинкт у меня отсутствует как таковой, но мне нравилось работать с тобой. Хотя мне и нелегко признать это, но у тебя невероятная интуиция. Ты не умеешь управлять ею, согласна, но ведь именно ты догадался, что Густаво не имеет никакого отношения к похищению.
– И что это не было похищением.
– Ну да, и это тоже.
– И что руководила всем Серафин.
– Да.
– И что бомба была заложена под…
– Оливо?
– А?
– Ты молодец, о’кей? Но твой ум довел тебя до уймы неприятностей, в которых ты оказался сейчас. Что для тебя важнее? Выйти отсюда или сорвать аплодисменты заключенных сокамерников?
– Выйти.
Соня Спирлари знакомым ему жестом откидывает назад волосы. За последние дни она похудела: дает о себе знать переутомление, напряжение, недоедание. Она наклоняется к Оливо. Это знак, что она хочет сообщить что-то только шепотом.
– Ты слишком смышленый, чтобы поверить, будто стараюсь я ради тебя, – говорит она, – так что откроем карты, согласен?
Оливо кивает.
– Я хочу стать первой женщиной в этом городе, возглавившей управление полиции, но для этого мне нужно найти тех пятерых ребят и вернуть деньги. Полный комплект, понимаешь? Не одна, а обе задачи. Если не смогу, моя карьера на этом закончится. Не значит, конечно, что меня попрут из полиции, но могу распрощаться со своими амбициями. И это меня совсем не устраивает.
– Угу!
– Я из сил выбилась, чтобы быть там, где я есть сейчас. Пожертвовала личной жизнью, свободным временем, здоровьем, замужеством и отношениями с Манон – ты сам видел, какие они у нас… – Я бы не забыл добавить также чистоту и порядок в квартире, Рамзеса[152] в холодильнике и секс тайком раз в неделю в семейном номере отеля «Ибис». – В общем, если в этот раз не доведу дело до конца, то все, что уже сделано раньше, никому на фиг будет не нужно. Вот почему я пришла предложить тебе то, что собираюсь предложить.
Оливо помалкивает. А что говорить, если Соня пока еще только протирает попу проспиртованной ваткой, собираясь всадить укол. Сейчас спросит, где прячутся саламандры, затребует привести к ним ее с полицией, а они взамен закроют глаза на все, что он натворил. Нечто вроде амнистии, охранной грамоты, и, возможно, на чаше весов снова окажется место работы научным сотрудником в городской библиоте…
– Твоя мать жива, – произносит Соня Спирлари.
Оливо резко подается всем корпусом вперед, как будто стоит на краю пропасти или на огромном камне и от порыва ветра вынужден удержать равновесие.
Соня бросает взгляд на дверь, словно желая удостовериться, что там никого нет и никто их слышит.
– Не представляю, как она выжила в той аварии на озере, – говорит, – но она жива.
Оливо пристально смотрит на Соню. Впервые он замечает в ее серых глазах слабый зеленый отблеск вокруг зрачка, пульсирующий от напряжения.
– Это так, Оливо. Не понимаю, почему тебе не сказали, но мы-то знали это уже давно.
– Знали давно – кто знал?
– Не могу сказать.
Оливо не двигается. Дышит спокойно и упирается ногами в резиновый пол.
– Вы пытаетесь меня разговорить.
Соня мотает головой – это небольшое упражнение для расслабления шейных позвонков, – тем самым словно предупреждает, что она рискует, совершая задуманное. Затем не глядя запускает руку в папку, что лежит у нее на коленях, куда, видимо, заранее положила сверху все необходимое.
Достает снимок; не выпуская из рук, показывает его Оливо. Жестом дает понять, что не намерена отдать ему.
– Сделан три года назад, – говорит она.
На черно-белом снимке Оливо видит красивую женщину лет сорока, с серьезным, уставшим лицом, с длинными волосами. Они небрежно, на скорую руку завязаны в хвост, – видимо, ей не до них, потому что она держит на руках девочку лет шести-семи, которая как раз аккуратно причесана, и у нее на голове ободок, поддерживающий русые волосы. Обе в дешевых дождевиках. На ребенке спортивные штанишки, заправленные в желтые резиновые сапожки. Когда делали этот снимок, они, видимо, куда-то шли и не подозревали, что попали в кадр.
– Узнаешь ее? – спрашивает Соня Спирлари.
Оливо долго разглядывает фотографию, потом кивает и, опустив голову, смотрит на свои руки. Они длинные и тонкие, и он знает, что, когда надо, они могут быть ловкими и, пожалуй, даже жестокими. Он унаследовал их от
