Тринадцать лет тишины - Нина Лорен
Этот настойчивый запах напоминает мне о бледно-бирюзовых халатах, об уколах и об одиночестве.
– Здесь безопаснее, – тихо напоминает Шон.
Я так не думаю. Этот номер убережет меня разве что от какого‑нибудь безымянного, безликого злоумышленника. Вот только все основные опасности не вламываются в двери; все они уютно устроились в моей собственной голове. Тем не менее после всего того дерьма, что я успела наговорить и сделать, мне не хочется усугублять ситуацию, и поэтому я выдаю напряженную улыбку:
– Спасибо. Здесь уютно.
Стараюсь не думать о неизбежном. О том, что Шон вот-вот уйдет и оставит меня здесь. Одну. Когда он шагает к двери, я выбрасываю вверх руку и хватаю его за рукав модной куртки. Как только кончики моих пальцев касаются шерсти, мягкой и гладкой, я роняю провинившуюся руку на покрывало. Мы оба замираем, потрясенные этим внезапным физическим контактом.
– Если что‑то пойдет не так… или тебе просто захочется с кем‑то поговорить… Ты ведь знаешь, что всегда можешь позвонить мне?
Взгляд Шона смягчается, и я стараюсь запомнить выражение его глаз, редкий проблеск того, каким он может быть вне работы. Глаза человека, которого я, скорее всего, никогда не узнаю ближе.
– А ты не мог бы пока не уходить? Побыть здесь еще хоть немного?
– Без вариантов.
– Час уже поздний…
– Боюсь, поиск пропавших – работенка круглосуточная.
Впрочем, в уголках губ Шона прячется теплый намек на улыбку. И я больше не в силах сдерживаться: встаю и делаю шаг к нему, стесняясь и хорошо понимая, что подступаю все ближе к краю бездны и что голова уже начинает кружиться, но нездоровое любопытство все равно сильней.
Что я увижу, если загляну за край? Сколько смогу выдержать на пределе душевных сил, не поддаваясь тяге пустоты?
– Мне бы хотелось сделать еще что‑нибудь, еще чем‑то помочь, – несмело говорю я, вслушиваясь в жестяное эхо этих слов.
А что, разве не подобные вещи то и дело произносят все нормальные люди? Разве не так полагается? Правда, в фильмах такие реплики обычно отводят плохим парням… Мое лицо ощутимо теплеет.
– Послушай, – продолжаю я, до одури пугаясь хрипотцы в своем голосе, – мне очень жаль. Я о том, что случилось на встрече с прессой, и обо всем остальном. Ты просто обязан мне верить. Я не плохой человек. Просто у меня сроду не было шансов.
– Знаю. И никогда не считал тебя плохим человеком. Я думаю, у тебя доброе сердце, иначе бы нас обоих здесь даже не было.
Если б не мои выкрутасы, Шона бы здесь точно не было. Но если бы я на самом деле что‑то вспомнила, хоть что‑нибудь, тогда…
– Я не совсем то имел в виду… – Шон берет мой подбородок кончиками пальцев и легонько тянет мое лицо вверх, чтобы я могла заглянуть ему в глаза. Я же чувствую себя маленькой и полностью отданной ему на милость, но отчего‑то совсем не переживаю по этому поводу. – Люди оставляют свой след в жизнях других людей. Они делают это постоянно, просто не могут иначе. Все мы.
А иногда и не только в жизнях, думаю я, мысленно обращаясь к своим запястьям, надежно скрытым длинными рукавами. Думаю об Оливии, а потом и о своей матери – о крови, которая наполняет ладонь, делая захват и скользким, и липким одновременно. Мысль длится не более доли секунды, но ее достаточно, чтобы я вздрогнула, а Шон это заметил. Все‑то он подмечает.
– Мне едва удалось оставить след в своей собственной жизни, – говорю я. Шон стоит так близко, что голова идет кругом. – Не говоря уже о чьих‑то еще. Я никогда не считала себя способной что‑то там контролировать. Ни до, ни после. Никогда. Будто это вовсе не в моих силах, понимаешь?
– Неправда, – говорит он, и это – еще одна реплика из тех, без которых никак.
– Правда. Для моего похитителя я была лишь воплощением какой‑то больной фантазии, а для четы Шоу – чревом, породившим младенца, которого они удочерили и выдали за своего. Я даже не сумела вовремя умереть, – лепечу я и тут же жалею, что не могу забрать эти слова обратно: на лице Шона отражается боль. Слишком поздно; поток слов уже не остановить. – Порой мне кажется, что именно поэтому я так живу. В жизни никогда не обставляла по своему вкусу ни одно жилище: все они – лишь временная остановка, такое у меня ощущение. Пока не случится еще что‑нибудь скверное… или пока я не склею ласты.
– Больше ничего скверного, – обещает мне Шон. – И ты не умрешь. Во всяком случае, не раньше, чем станешь старой и дряхлой.
Ничего не могу с собой поделать – и идиотски хихикаю. В этот момент он наклоняется ко мне, и губы Шона касаются моих: осторожно, но не робко, почти целомудренно. Это длится меньше секунды, но, когда он отстраняется, в моих легких так пусто, словно я на целый час забывала дышать.
Он проводит пальцем по кромке моей челюсти, от мочки уха до центра подбородка, – жест, который может считаться дружеским, или нежным, или даже любящим, если я решу остановиться на любом из вариантов.
– Мне пора идти, – говорит Шон. – Ты ведь наберешь меня, если что‑нибудь понадобится?
Я заставляю себя кивнуть, не доверяя своей способности на внятную речь. Только когда он оказывается за порогом, я вдруг делаю шаг вперед.
– Я готова, – выпаливаю я. – Обновлю свои показания, сделаю все, что необходимо.
И когда за ним закрывается дверь, задаюсь вопросом, не вручила ли я Шону ровно то, чего он с самого начала добивался.
Глава шестнадцатая
– Стало быть, вы не знаете, где вас держали?
– Нет.
– Может, попробуете строить предположения?
– Понятия не имею. Окон там не было. Это был подвал с бетонными стенами.
– Что еще было в подвале?
– Трубы. Ржавые металлические трубы под потолком. И у стены. Еще была батарея отопления, только она ни разу не грела.
– К которой он вас привязывал?
– Да.
Я хлопаю сухими глазами. В туалетной кабинке участка я всыпала в себя горстку «Дилаудида» [13], и от таблеток меня клонит в сон.
Возможно, только они и удерживают меня от того, чтобы не упасть и не выблевать свои кишки на
